«Янтарная комната», окончание романа

Да, его отношения с женщинами начались очень рано. А поэтому он как-то пропустил, пролистнул период юношеской робости, юношеского трепета. Сразу начал с грубоватого ласкового напора. С разнообразия, в котором не было ещё никакой нужды. Ему приходилось даже подкручивать в себе азарт и жадность. Их подпитывал лёгкий скандальный душок, который во всех тех отношениях так или эдак присутствовал.
В отношениях с Сашенькой ничего такого не требовалось. И хотя он вёл себя, и чувствовал себя как человек опытный – что-то тут было неизведанное, совсем другое. Почти каждое её движение… лёгкий поворот головы, длинные веки, дрогнувшие реснички, ломкий изгиб руки. Да любая мелочь действовала на него куда сильнее, чем некогда – самые смелые позы, почерпнутые из индийских и неиндийских книг!
В принципе он допускал, что когда-нибудь, со временем, эта сторона их брака станет более откровенной и разнообразной. Но – когда-нибудь.
Ясное дело, о таких тонкостях он ни с кем не говорил. Зато об остальном знал весь город. И ясно от кого – от квартирной хозяйки. Полина Алексеевна была женщина бойкая, компанейская, с запросами. Но её запросов собственная жизнь не удовлетворяла. Замуж она вышла всего пару лет назад. Супруг её, человек неяркий и замкнутый, в доме как бы и не существовал. Он читал газеты в своей комнате, а чаще просто спал. И вообще вёл себя, как старый, давно прижившийся квартирант.
В отличие от обычных квартирных хозяек, Полина Алексеевна за юными жильцами подглядывала не исподтишка, а совершенно откровенно. Будто знала, что этим двоим необходим зритель, и добровольно взялась быть зрителем. Как ни странно – она им действительно не мешала и стала чем-то вроде члена семьи. Возможно, без её постоянного грубовато-одобряющего присутствия их детская возня утратила бы часть своего смысла и азарта.

Сейчас, думая об этом, Боря клял себя, клял её, клял чёртов холодильник, клял приёмочную комиссию, которая потребовала от строителей переделок, из-за чего они почти полгода не могли вселиться в свою квартиру. Но больше всего злился всё-таки на хозяйку. Мысленно стегал её кнутом по высокой худой спине. Приспичило старой дуре! Не могла дождаться, когда он вернётся домой!
Ну, добро бы она такое учудила год назад, когда ничего не знала о Сашиной болезни. А то ведь всё уже началось! И не мелочи какие-нибудь незаметные. Да и Саша наверняка успела ей объяснить, что к чему. Иначе Полина Алексеевна совсем по-другому реагировала бы в тот злополучный день.
Она была на кухне, стояла рядом с ним, когда всё началось.
Боря даже остановился, ослабел, внезапно вспомнив эту сцену… Сашина рука с тарелкой вместо того, чтобы двинуться под кран, каким-то странным, почти магическим жестом, как в замедленной съёмке, вдруг отплывает вбок и назад и выплёскивает на молдавский коврик остатки супа. Он помнил, как хихикнула Полина Алексеевна и как мгновенно осеклась. Между тем как сам он стоял, разинув рот: несколько секунд ему казалось, что Сашенька сошла с ума.
Потом он увидел Сашенькино лицо. Её глаза, чуть сощуренные… будто вдаль… Будто рука её – длинная-длинная дорога. Будто опустевшая эта тарелка белеет где-то на краю земли.
Саша была спокойна. Казалось, она, наконец, увидела то, чего давно ожидала. А потом она перевела глаза с тарелки на него… Хотела проверить – понял ли он, и подсказать, если нет. И только тогда он – понял. Ему почудилось, что он присутствует при выходе в иную реальность, в иной мир, куда ему нет дороги. Мир, с которым ему предстоит жить в вечном соседстве.
Боря пошёл за тряпкой. Но хозяйка опередила его и сама вытерла пол, тихо бормоча "ничего! ничего".
И при ней ведь, при дуре, Саша упала тогда в саду! Да, собственно, она же и посоветовала им профессора Файнгольда! А сколько раз она ему жаловалась на Сашу – она, мол, всё время ходит близко к кромке тротуара! Это действительно было безумие – так беспечно вести себя во время гололёда.
Сашина безответственность, её шалости не умиляли его. Он раздражался, будто она рисковала чем-то, доверенным ему лично. За что не ей, а ему, в конечном счёте, придётся отвечать.
В тот день, когда Боря увидел ужасную ссадину у неё на лбу, он едва не забился в истерике. Хотелось убежать, спрятаться. Он, как ребёнок, позволил уговорить себя. Ничего страшного не случилось. Лоб заживёт. Передышка и так оказалась невероятно долгой. А обострение – не слишком тяжёлым.
В самом деле: всё это было плохо, но не шло ни в какое сравнение с тем, что он застал, когда той сумасшедшей весной явился в больницу с корзиной сирени. Ну, разумеется, он испугался, расстроился, растерялся. И всё же… Не возникло тогда ни малейшей тени сомнения, желания отступить, аккуратно отодвинуть, переиграть…