«Янтарная комната», окончание романа

Если бы это рассказывал кто-нибудь другой, а не Сашенька, – он бы просто не поверил. Ведь за год до того, как он окончил военное училище, мать расстроила почти уже решённый брак с Лизой. И именно то, что Лиза не желала прерывать беременность и торопила со свадьбой, было чуть ли не главным аргументом матери против неё. Они, мол, слишком молоды. А Лиза – ленива, безынициативна. Вместо того, чтобы учиться, приобретать профессию, она спешит превратиться в домашнюю женщину, иждивенку. Если бы Боря сам уже твёрдо стоял на ногах, это было бы не так страшно. Но с пелёнками, с бессонными ночами – ему уже и думать будет некогда об академии. А значит, ко всему прочему – он ещё и обеспечить свою семью не сумеет.
Время показало, что мать многое предвидела верно. Лиза, которая вскоре вышла замуж за Колю Степанова, оказалась неважной женой и хозяйкой. Ничего этого он матери не рассказывал: не любил победное выражение на её лице… "Ну? Так кто был прав?" В таких случаях ему казалось, будто она… надувается, становится крупнее чуть не в два раза.
И вдруг Саша выкладывает… Какой бред! Оказывается, меньше чем через год после свадьбы мать начала приставать к Сашеньке с намёками. А потом и вовсе спрашивать напрямик: "Ну? Когда? Когда уже?" И всякий раз демонстрировала детский комбинезончик. Мать доставала его из чемодана – жёлтенький, пушистый – и заманчиво разворачивала перед Сашей.
Именно эта дикая подробность поражала его сильнее всего. То, что она два раза привозила с собой чёртов комбинезончик. Тайком от него. Он переспрашивал у Сашеньки несколько раз: не верилось.
– Да… И очень хорошенький… Пуховый. Нежно-жёлтый в широкую белую полосочку...
Сашенька растерянно посмотрела ему в глаза и, помолчав, неожиданно прибавила:
– Даже жалко… Хоть возьми и роди… Ради костюмчика.
Он ничего не ответил. Но после этого разговора ему во всём стали мерещиться какие-то новые, потайные смыслы.
К примеру, такое… Саша всегда любила смотреть фотографии – и в особенности его детские. Те, на которых он, щекастый, с огромными глазами и девчоночьими локонами. Теперь казалось: она приглядывается как-то по-особому, примеривается…
И его рассказы о детстве она всегда любила. Расспрашивала, уточняла подробности. Но теперь всё это выходило как-то совсем по-другому. Он повторял – в который раз, – каким был послушным и трусливым мальчиком дома, в городе. И как, приезжая к бабушке, враз становился хулиганом, предводителем местных мальчишек, организатором набегов на чужие сады и катаний на дырявых лодках. Рассказывал – и ощущал, как набирается вокруг странное мечтательное тепло. Будто всё тогдашнее готово появиться заново: вишни, нависающие через чужой забор, и мокрый песок на берегу речки, и штанишки на бретельках, и трижды разбитые зелёные коленки.
Он то ли боялся, то ли ждал, что она вот-вот скажет: "Я думаю, наш ребёнок будет похож на тебя".
Но она ничего не говорила. И он тоже помалкивал.

А между тем… Старый детский стульчик, на который становились, чтобы добраться до верхних полок, – стал вызывать в нём чувство растерянности. И каждая страничка, оторванная утром с календаря, заставляла дрогнуть.
К тому дню, когда хозяйка попросила Сашу помочь ей передвинуть холодильник, они так и не поговорили откровенно, ничего окончательно не решили. Лишь ход времени становился всё ощутимее, всё реальнее выявлялся некий рубеж.
Обычно, возвращаясь со службы, он очень спешил, почти бежал. А тут стал задерживаться. Может быть, втайне, в самой своей глубине надеялся: вот вернётся однажды домой – а всё уже позади… Как он был бы благодарен ей, как был бы счастлив!
А ведь примерно так всё и случилось… Он вернулся домой и застал хозяйку в слезах. Напуганную, виноватую. Идиотский холодильник белой махиной торчал в центре кухни. Боря обмер. Хозяйка бросилась к нему, стала клясть себя, клясть холодильник. Вместе они побежали в больницу.
Наверно, только тогда, когда врач вышел в коридор и, не глядя Боре в глаза, промямлил "плод сохранить не удалось", – он понял, что за последнее время успел привязаться к нему, к несуществующему ребёнку. Будто речь шла не о бесформенном кусочке плоти, а о живом существе, трогательном и складном.
Ему вдруг стало так страшно! Ведь это существо уже двигалось... Ладонь помнила, как что-то прерывисто бьётся под Сашенькиной кожей, не то умащиваясь, не то желая вступить в контакт. И когда врач стал неуклюже утешать его, а ещё более неуклюже – пожилая нянька, он вдруг заплакал в голос. Впервые лет с семи, с восьми – плакал, не стесняясь. Покорно пил воду, какие-то капли. И рад был, что его не пускают к Сашеньке.
Вернувшись домой, Боря снова наткнулся на холодильник. Хозяйка сидела у себя. Он постучал в её дверь. Не говоря ни слова друг другу, они поставили холодильник на место. И молча разошлись по комнатам.
С тех пор хозяйка стала от него прятаться. В его отсутствие она общалась с Сашей, но всё уже было не так. И если раньше Полина Алексеевна горевала о том, что квартиранты скоро переедут в свою квартиру, то теперь явно дождаться не могла, когда они, наконец, переберутся.
На новую квартиру она несколько раз приходила. Поскоблила наждаком и перекрасила подоконники. Испекла пироги для новоселья. Но что-то между ними замутилось. И, видно, навсегда.
Его отношения с Сашенькой тоже как-то изменились. Несколько раз Боря осторожно и расплывчато намекал ей, что, в общем-то, ничего не имеет против ребёнка – лишь бы это не повредило её здоровью. И она отвечала как-то даже равнодушно. Пока, мол, говорить об этом рано, сначала он должен сдать экзамены в академию… И стало вдруг казаться, будто с самого начала был между ними такой уговор.