«Луч прошивает все», повесть

Девушка обернулась с ужасом. Насколько я понимаю в девушках, для ботаничек этого типа мужчина как таковой априорно опасен и злонамерен, как крупный хищник без намордника. А если мужчина обращается лично к тебе (с любым вопросом), это значит, что он хочет одного. Далее мужеведение обрывалось в пресловутый ужас. В общем, с девушкой всё было более или менее понятно.
Любопытнее, отчего у меня дрогнула рука, и я выронил книгу. Впрочем, это была не «Война и мир», а сборничек Наты Сучковой, и внимания посетителей магазина я не привлёк. Нагибаясь за книжицей, я постарался проанализировать впечатления последних минут — что же могло выбить меня из колеи? Голос волосатого точно не был мне знаком. Тон и смысл вопроса были весьма обыкновенными. Господи… Господи…
Дрожащими пальцами я кое-как вставил Нату Сучкову на её место в современной русской поэзии и по возможности незаметно выскользнул на улицу. Сердце моё колотилось.
Здесь тихо падали листья, куда-то брели прохожие, ворона на карнизе соседнего приземистого строения наклонила голову вбок. Примостившись возле дерева, я расстегнул планшет и заглянул внутрь. Сомнений быть не могло. Паренёк… Нет, будем рассуждать научно — профиль волосатого паренька из маргинального книжного магазина совпал с профилем № 1 из влиятельных лиц литературной Москвы.
Что это? Масонский орден? Тайное знание — но как оно стало тогда доступно Кеше в зелёном плаще, ошивающемуся на задворках империи? Или книготорговец теперь указывает поэту предметы его стихов?
Первым моим побуждением было бежать, запереться в тёткиной квартире, покушать и посмотреть телевизор. Но потом я прокрутил дня на три вперёд — и понял, что едой и телевизором не обойдёшься. Очень кстати я припомнил тётин совет — не удивляться.
И вот что я сделал: я вошёл в магазин, твёрдым шагом подошёл к волосатому и спросил:
— Извините, Вы — ...ов?
— Да, — ответил он просто и без чинов. — А вы, как я понимаю, молодой поэт?
Я не видел смысла долее сохранять инкогнито.
— Да.
— Стихи с собой?
Я недрогнувшей рукой достал подборку и протянул ...ову. Он развернул мои стихи веером и просмотрел их одновременно. Да, это всё-таки Москва, а не наша деревня.
— Что ж? что ж, — нараспев сказал ...ов выше и ниже и добавил: — а что? Неплохие стихи. Всё нормально, — заключил он с такой интонацией, с какой опытный дерматолог мог бы оценить чирей. Я (возможно, некстати) вспомнил Кешину сентенцию насчёт того, что все пишут приблизительно одно и то же. — Лет через пять-шесть, чем чёрт не шутит… А пока вам надо читать, — он моментально слетал к стеллажу и вернулся с внушительной пачкой книг, — сейчас отыщу вам пакетик…
Я принял ношу с благодарностью — и тут же услышал:
— Семьсот шестьдесят рублей, ну, молодому поэту сделаем скидку — семьсот пятьдесят.
Я успел выделить небольшую порцию холодного пота, но вовремя вспомнил, что у меня карман набит тётиными деньгами. Я отделил голубую тыщу от пачки и обогатился пакетом современной поэзии.
— И приходите сегодня на вечер на Улицу ОГИ, — добавил ...ов. — Будет очень любопытно.
Тут оказалось, что рядом с нами стоит симпатичный мужчина средних лет.
— Здравствуйте, — сказал он мне вежливо и обратился к …ову: — Ганя, а где у нас…
Тут, наверное, стоит попробовать описать специфику этого здравствуйте. Оно было настолько окончательным, будто впитало в себя до последней капельки все возможные продолжения разговора. На это здравствуйте даже просто ответить своим здравствуйте было бы бытовым хамством. Если представить себе, что ты написан мелом на доске, то это здравствуйте было как движение мокрой тряпки — и не стоит долго объяснять, что от тебя оставалось.
Все эти рассуждения пришли в мою голову уже на полдороге к метро. Мой день как-то складывался: отнести пакет домой, покушать, посмотреть телевизор, принять душ — и отправляться на Улицу ОГИ, тем более что благодаря Кешиному планшету я знал адреса и явки. Так, собственно, я и поступил.
Москва — город большой, но быстрый. Я уже успел это уяснить. То есть ты едешь куда-либо и полагаешь на дорогу час двадцать — а добираешься за пятьдесят минут и в итоге полчаса висишь в невесомости. Я предпринял массу замедлительных усилий и прибыл на место без пяти семь. Если бы я курил, я бы вальяжно выкурил у входа сигарету и вошёл под бой часов. Но я не курил и позорно вошёл без пяти. Вечер, как я уяснил, был наверху. Я поднялся туда. Там не было никого, кроме волосатого Гани и его друга с бесподобным здравствуйте, как я ухватил из их реплик, Шуры. Ганя и Шура немного поправляли стулья, на специальном столе раскладывали книжки, проверяли микрофон.
— Привет-привет, — сказал Ганя на разные лады. — Скоро начнём. Ты пока спустись в кафе, то-сё, — он улыбнулся.
Я спустился в кафе и вздрогнул: за одним из столиков в расслабленных позах сидели Ганя и Шура и что-то обсуждали.
— Скоро начнём, — сказал мне Ганя и пригласительно отодвинул стул от стола. Я присел на край. — Это молодой поэт, — пояснил он Шуре.
— Мы здоровались, — упредительно сказал я.
— Да, помню, — ответил Шура. Он был настроен благодушно. — Помню, и я был молодым поэтом, всё, знаете ли, писал стихи, — он озорно блеснул очами.
Мне пришла в голову мысль.
— Я оставлю вас на минуту, — сказал я.
— Это там, — указал Ганя.
Я ушёл в указанном направлении, потом по возможности незаметно вынырнул на маленькую лесенку — и в четыре прыжка оказался наверху. Тут уже сидело несколько человек. Меня удивило (опять!), что первые пришедшие отхватывали сидения, как можно более удалённые от предполагаемого места выступления поэтов, — кто на подоконнике, кто в последнем ряду, а кто и на диване вообще вне зоны видимости, за углом. Но чего я ждал и боялся увидеть — Шура сидел за столом с книгами, а Ганя тянул шнур от микрофона.