«Луч прошивает все», повесть

Это был патлатый малый лет сорока в неуместном зелёном плаще с толстыми, но нездоровыми щеками и удивительно красными небольшими глазами. Его явление вызвало, мягко говоря, фурор. То есть все (включая меня) развернулись в его сторону вместе со стульями. Впрочем, краем глаза я отметил реакцию Павла Абрамыча — тот зажёгся и сиял более минуты.
Вновь пришедший сел, улыбаясь широко и радушно, потом произвёл ряд жестов, означающих примерно: продолжайте, не обращайте на меня внимания, я тут как-нибудь. Результата этот этюд не возымел никакого. Ну, как если бы на конференцию по снежному человеку заявился снежный человек и попробовал незаметно отсидеться в двадцатом ряду.
— Ну что, Кеша, написал что-нибудь? — ласково спросил Павел Абрамыч.
— Так ведь меня долго не было, — почему-то оправдываясь, как будто речь шла о приводах в милицию, ответил Кеша. — Что-то как-то…
Он достал из плаща огромный ворох неряшливо исписанных листов, растерянно пошевелил им — и положил на свободный стул. Потом отошёл в сторону и начал читать по памяти.
Впечатление стихи лично на меня произвели ошарашивающее. Многое запомнилось: отбойным молотком, как членом; что-то насчёт трамвая, который так трясся, словно ехал сразу в несколько сторон; ласточка, милая! ну лети, змея; глаза, как два нуля; я взял её за хладный стан — впрочем, здесь речь шла не о женщине, а о бутылке; рассвет в облаках, словно лужа блевотины… Читал Кеша застенчиво, словно извиняясь. Это шло довольно долго, потом настала очередь оценок.
Одна из девиц подытожила, что вот, наконец, встала перед нами в полный рост сама жизнь, а не х..вы сопли. За кадром осталось только, где же были эти сопли, если всё до сих пор она горячо хвалила. Впрочем, процветала же поэзия и за стенами нашего бункера. Молотобойцы ограничились уверениями в полной солидарности. Дама в цветах назвала стихи Кеши безжалостным приговором унылой схоластике бытия. Полковник выписал на слух несколько рифм и убедительно расписал их новаторский характер. Сам он, к слову, рифмовал уверенно, но просто, типа она — весна, и его осведомлённость в теории рифмы меня приятно удивила. Я отмолчался — не потому что мне не понравилось, а потому что я не знал, что сказать.
Павел Абрамыч выдал буквально следующее:
— Да. А? В семьдесят восьмом в составе одной комиссии я принимал объект. У нас как обычно бывало — тебя ведут в составе комиссии, и перед тобой — фасад, вылизанный такой, знаете, с лозунгом, как в фартучке, а остальных стен, может, и вовсе нет. А тут дёрнул меня чёрт отстать и самовольно зайти в один из корпусов, а там — матушка моя! целый мир: этажи, переходы, пространства, станки блестят, всё наизготовку, солнце так, знаете, бьёт в окошко, и я понимаю, что здесь не как везде, а всерьёз. Я к председателю комиссии — говорю: можно не смотреть, если у них не для показухи такой цех, то уж нам они покажут небо в алмазах, не меньше того. Председатель опытнее меня, ухом не повёл, говорит: Паша, не мельтеши, пусть всё идёт, как должно идти. Один корпус, другой цех, чин чином, нашёл пару недоделок — он и у Господа на шестой день нашёл бы пару недоделок, ну, такой талант, что попишешь. Потом нас вкусно покормили, и уже при свете звёзд на пленэре мы подписываем, уезжаем, всё как везде. А года через два читаю в газете — подпольное производство, все дела. Вот, значит, думаю, куда я забрёл, не зная дороги. Подпольное — оно всегда на совесть, потому что не ради галочки, не ради дяди, а для результата. Ну, им дали хорошие срока, всё, как у людей.
За этим настал перерыв. Кеша подошел ко мне, улыбаясь так широко, что его глаза практически исчезли в благожелательных складках.
— Новая кровь! — сказал он. — Приветствую и одобряю.
— Очень приятно. Родион.
— Ого! — оживился Кеша. — Подобрал уже старушку?
Хочу напомнить, что я переживал лето между десятым и одиннадцатым классом и привык к однотипным шуткам по поводу моего имени. Но Кеша и не ждал ответа. Он весело оглядывал меня с головы до ног, словно собирался съесть.
— Что ищет молодой граф в этой богадельне? Посмотри на меня — двадцать лет назад я пришёл в этот подвал весь набитый талантами и надеждами — и вот я перед тобой. Так ты представляешь себе своё будущее?
Что не так, это было однозначно. Понимаете, будущее не бывает потасканным и замызганным. Но откровенная жизнерадостность и позитивность Кеши мне импонировали. Затрудняясь с быстрыми ответами, я помалкивал, но это никак не тормозило нашу беседу, потому что Кеша легко обходился без моих реплик.
— Ты, естественно, пишешь стихи.
— Могу показать, — разверз я уста.
— Можно, конечно. В другой раз. Хотя, если вдуматься, все пишут приблизительно одно и то же.
Пока я переваривал это довольно радикальное суждение, Кеша перестал улыбаться и заговорил хмуро и отрывисто.
— Интернет есть?
— Есть.
— На … ходишь? … листаешь? Штудируешь …?
Там, где я оставляю паузы, Кеша использовал сочетания звуков, не соприкасающиеся с моим сознанием.
— Что ж. Пошли.
Мы по-английски оставили студию, заявились ко мне — и Кеша открыл для меня сетевые залежи самой что ни на есть наиновейшей литературы, о которой не подозревали не только Буран, не только Павел Абрамыч и Ксения Сигизмундовна, но, полагаю, и сам Евтушенко.
Я погрузился в это море с головой и всеми сопутствующими органами. В результате август из истории моей жизни можно было смело вычёркивать, но к началу учебного года я, по-прежнему не отличая кислоту от щёлочи, уверенно отличал: Лёвкина от Левчина, Левчина от Левшина, Левшина от Левина, Левина от Строчкова, Строчкова от Тучкова, Тучкова от Сучкова, Сучкова от Сучковой, Сучкову от Бычкова, Бычкова от Быкова, Быкова от Коровина, Коровина от Кабанова, Кабанова от Каганова, Каганова от Нугатова, Нугатова от Медведева, Медведева от Волкова, Волкова от Петухова, Петухова от Курицына, а Курицына от Уткина.