«Луч прошивает все», повесть

Теперь проблема будущего встала передо мной во весь свой угрюмый рост. Мне светили утомительные неприятности с химией, которые, конечно, можно было как-то разгрести посредством смирения и покаяния. Далее из тумана и мрака выступал зловещий контур нашего городского военкомата. В этой обстановке манящие кущи современной литературы следовало с щемящей тоской в сердце оставить на далёкое потом и вернуться к ним убелённым пенсионером, независимо от чина и милитаристского статуса — полковником, в то же провинциальное лито, а может быть, и к тому же дряхлому Павлу Абрамычу. Он скажет: вот и Родя вернулся — и вспыхнет секунд на сорок пять. Словом, временами мне становилось настолько жалко себя, что хоть плачь. Признаюсь, у меня находилось время, чтобы слегка мужественно поплакать в тишине. Чем я не оскоромился в этом ласковом шелестящем сентябре — так это химией, а также стихов не писал. Природа, временно улыбаясь, ждала неотвратимых ненастий, холодов и распада — и я вместе с ней.
Осознание своих проблем и полное непонимание методов их успешного решения затерзали меня до того, что я во время очередной совместной прогулки по бульвару изложил их Кеше. Я ждал какого-нибудь ехидного комментария. Мне хотелось от бессмысленной жалости к себе перейти к конструктивной злости. Но Кеша выслушал меня кротко и не перебивая, а потом чётко повернул в неожиданную сторону и ускорил шаг. Зелёный плащ развевался на лёгком ветерке, как Весёлый Роджер. Мне не оставалось ничего, как последовать за старшим товарищем.
Так я узнал, насколько полезны могут оказаться в быту половая невоздержанность и общая незлобивость. В далёкой молодости Кеша имел недолгую связь с некой Галиной и сохранил с ней хорошие отношения. Среди последующих же партнёров Галины был зам нашего военкома по какой-то части — к стыду своему, я так и не удосужился уточнить, по какой именно. Словом, мы заявились к Галине, в лучших традициях нашего Отечества, с бутылкой кислого вина, тремя хризантемами и вафельным тортом, и через час она уже уронила первую слезу под мои стихи. А назавтра уже мы втроём явились к замвоенкома с бутылкой коньяка, нарезанным сервеладом в целлофане и баночкой печени трески. Он сдержал слёзы, но его глаза увлажнились — и, в общем, моё дело было решено. Ради фактологической точности упомяну, что по ходу всё же понадобилось и символическое денежное вливание, которое моя мама не без удовольствия переложила на плечи оставившего нас папаши. Тот охотно и поспешно отнёс требуемую сумму по указанному адресу — и в середине октября у меня появился белый билет. И с этого момента я стал поэтом, если можно так выразиться, биологически. Мне удалось соскочить с гремящего и мчащегося в неприятном направлении поезда жизни. Теперь, наблюдая вчуже эту опасную железную дорогу, я мог бродить по окрестным широкошумным дубравам, ища вдохновения в вечном токе обновлений. Только теперь я смог по-настоящему прочувствовать слова моего старшего коллеги:
Подите прочь, какое дело
Поэту мирному до вас!
Согласитесь, без белого билета призывной комиссии так не залепишь.
Господи, какое это небывалое ощущение — сидеть, например, на химии с пустой головой, но с белым билетом! Всё происходящее как бы отслаивается от тебя, всё это как бы кино или сон. Наша химичка, Клавдия Андреевна, надо сказать, моментально почувствовала, что ниточка, обмотанная вокруг моего горла, оборвалась. Я перестал огрызаться, сделался мил и кроток. Ты жива ещё, моя старушка? Ну, поставь мне два, если это как-то оживит твою унылую старость в этих крашеных стенах. Пожилая учительница с трогательной важностью выводила в очередной клеточке журнала извилистую арабскую цифру — а она ничего не значила. То есть ровным счётом ничего.
Летящей походкой — так, кажется, пелось в одной из песен Юрия Антонова, любимца моей матушки. Именно так: летящей походкой я теперь скользил по палой листве в мою дорогую безвредную школу и обратно, так сказать, на хату. Или просто бродил — туда и сюда.
Стихов я всё ещё не писал. Как бы вам объяснить… Стихи нужны мерцающему поэту, который всматривается в себя — и то он поэт, а то вроде бы и нет. Вот и пишет стихи, чтобы утвердить самоидентификацию. А я по счастливому разрешению своей военной карьеры утратил последние сомнения в своём предназначении. Посудите сами — не будь я поэт, разве сожительствовал бы вечность назад Кеша с будущей подругой замвоенкома? Эти мимолётные человеческие связи обретали смысл исключительно благодаря мне. А стихи, настанет час, потекут. Я изложил эту позицию Бурану — он назвал её хернёй. Я пересмотрел свои взгляды — действительно, какой поэт без стихов? И по дороге домой написал в уме стихотворение, а дома вывел на бумагу, как из буфера:
Звуки становятся песней,
солнечный свет — электричеством,
электричество — светом в ночи.
Жить с каждым днём интересней.
Завтрашний день мокрым носом в ладонь мою тычется.
Сердце моё, сильно так не стучи!
Сколько вместить — неизвестно.
Только не спать — вдруг оно нарисуется
контуром хлёстким во тьме.
Что-то становится тесно:
мне словно комната длинная улица,
лес — как игрушечный мне.
Я вас когда-нибудь вспомню:
этот овраг в бледно-жёлтых строениях,
сумрачный блеск проводов,
но объяснил бы хоть кто мне,
как сквозь пустыню кочует растение,
не оставляя следов.
Буран оценил стихотворение в целом положительно, но, вероятно, краткая пора моего минимализма вселила в него недоверие. Он прочитал стихотворение дважды и чуть ли не на просвет. Потом спросил:
— А почему контур хлёсткий?
Я не смог объяснить, но, знаете, я был уверен, что контур действительно хлёсткий. Стремительный, что ли? Нарисованный одной беглой линией, без утомительного черчения. Буран хмуро выслушал моё блеяние и кивнул.
— А почему у будущего мокрый нос?